Жыд пришел домой в хорошем настроении после женского корпоратива, и осекся, напоровшись на стальной и заершенный, как универсальный нож, взгляд бендеры.
— Ой, шо уже опять случилось? — заволновался жыд – Вас же одного дома опасно оставлять, Остап Тарасович! Это у нас случилось, или таки у соседей?
Бендера мрачно шлепнул перед ним на стол распечатку, в которой жыд узнал материалы нашей кафедры.
— Читай, падлюка пархата, – жестяным голосом сказал бендера. — Тільки не в голос. Очима читай. Бо не втримаюсь, курва, та приб’ю тя на місці. Все читай. І коментарі теж. За тім скажеш. А я ж тебе… я ж до тебе… курва ти пейсата, а ти от як… — голос бендеры сорвался.
Жыд вздохнул, выразительно поднял глаза к потолку, затем сел за стол, надел на нос очки, придвинул листки и начал читать. Читал молча, изредка приподнимая брови и грустно улыбаясь, иногда кивая головой. Бендера стоял рядом неподвижно, как шкаф, если бывают мрачные и опасные шкафы, готовые уебать в любую минуту.
Жыд дочитал, опять вздохнул, аккуратно сложил листочки и отодвинул их от себя. Потер лоб, затем, на всякий случай, снял очки, положил их в нагрудный карман и грустно посмотрел на бендеру.
— И шо я должен вам за это ответить, Остап Тарасович? Я что, по-вашему, стихов не знаю и вижу буквы в столбик первый раз? Вот, вот, только не надо сейчас лезть на антресоль за этим своим глупым немецким автоматом и называть меня такими словами, чтобы потом молоко скисло… Знаете что, давайте я вам тоже дам кое что почитать.
— Знову жид писав? – угрюмо спросил бендера. – Якшо жид, то не читатиму. Вже начитався, йобана, вашої жидівні. Штрелить вас тре тоді було, геть усьох. А я ж до тебе, як до людей…
— Может и жид, — уклончиво ответил жыд. – А может и нет. Вы почитайте сначала мсье Остап Тарасович, а там скажете. Вам что, трудно? Вы же грамотный человек…
Жыд полез в свою тумбочку, которую открыл аж тремя ключами, набрав сперва на дверце код электронного замка, долго копался в ней, и вытащил на свет желтоватый свиток, больше похожий на верительную грамоту, перевязанную голубой ленточкой от школьного «последнего звонка». Развернул этот рулон на столе, придавив один угол чайником, а второй кружкой с горилкой и вопросительно посмотрел на бендеру.
— Це шо, Тора ваша, шо вона так дудкою звернута? — подозрительно покосился бендера и перекрестился на всякий случай.
— Где вы видели Тору отпечатанную на машинке? — раздраженно сказал жыд, — Слушайте, вы или читайте, или я уже пошел спать.
Бендера тихо матюкнулся, и склонился над свитком, свесив чуб на лоб.
***
[blockquote style=»2″]… мнение по конкретному стихотворению Бродского, или же ему приписываемому. Мы не возьмем на себя смелость проводить литературную экспертизу.
Поэтому, упоминая в тексте Бродского, мы имеем в виду не Иосифа Александровича конкретно, и даже не того, кто мог его именем подписаться, а лирического героя стихотворения – так, как видят его читатели. Бродский (или лже-Бродский), подписавшись под данным текстом, в данном случае превращает лирического героя в еврея, обращающегося к украинскому народу от имени русского.
Еще точнее — архетипический жид, обращающийся к архетипическим хохлам от имени архетипических кацапов. В таком виде, в каком они сами эти архетипы себе представляют. В данном случае «жид» — это не национальное оскорбление, а фольклорный комплекс национальных черт, реальных или выдуманных. В разных комбинациях: «жадный-хитрый-трусливый», «тупой-грубый-пьяный», «тупой-вонючий-грубый», «вонючий-жадный-трусливый» — это и есть атомы, из которых складываются мифологические жиды, чурки и прочие хохлы. Они могут в реальном мире вообще не существовать, но в ментальной сфере они вполне живут и общаются. Поэт – вербальный лицедей, в каждом тексте он перевоплощается в кого-то, прячась под личиной лирического героя. Иначе написать невозможно ничего, кроме автобиографии. Но, в данном случае, налицо классическое выступление архетипического жида.
Обиженный жид сквозит там в каждой строчке. Более того, он обижен от чужого лица — настолько автор хороший лицедей! И как прекрасно, если это будет, допустим, Бродский! Архетипический жид без родины, без тяжкого труда, без воинской службы, тунеядец и осужденный, космополит без исторической памяти рассуждает об этих вещах, как будто бы от «третьего лица». Архетипический жид, равно далекий как от лопаты, так и от ружья, начинает мерить — кто кому сколько должен хлеба и пролитой крови. Естественно, он не чувствует того, о чем пишет, ибо умный жид (а, точнее, умненький) постигает незнакомые ему категории исключительно интеллектом, но далек от них душой. Жид в лирическом герое не понимает давнего соседства русских и украинцев, симпатий и проблем, выработавшихся между ними кодов общения, и сводит все к понятным для жида вещам — семечки в жмене, карбованец, жмых, «краля, баштан, вареник» — понятные категории для архетипического пейсатого гоголевского Янкеля, вместо русского, от лица которого говорит автор.
Семечки в жмене — ему понятно. Байда Вишневецкий, висящий на крюке за «веру русскую» — непонятно. Архетипический жид, безусловно, принял бы ислам и не стал бы висеть на крюке. Крестились же они в Испании, хоть и с дулей в кармане. Как и выкрещивались в России Например, упоминание Карла XII-го. Жид учил в школе, что Мазепа переметнулся к шведам, поэтому он доказывает, что переметнулись все хохлы, поскольку у жидов только так и бывает. Царь олицетворяет государство, Соломон есть Израиль. Однако, к Карлу переметнулся лишь Мазепа со своим корпусом да некоторые его подручные. Остальная старшина не приняла смены политического курса. «И. Мазепа был объявлен предателем. На старшинской раде в Глухове новым гетманом было избрано Ивана Скоропадского(1708-1722 гг.) Кроме того, Петр обратился к населению быть верным ему, а на Сечь отправил подарки и деньги. Через несколько дней большинство старшины оставили Мазепу, подписали присягу на верность царю и признали гетманом Скоропадского». И это продажная старшина! Я не говорю уж о простом казачестве и народе, для которого шведы были откровенными захватчиками. В конце концов, под Полтавой казаки сражались с обеих сторон, кто скажет — на какой стороне их было больше? Каков ход! Пускай сейчас, спустя триста лет, украинцы одобряют решение Мазепы, но тогда-то они его не поддержали!
И обвинение сегодняшних украинцев в «мазепинской измене» — откровенная провокация и попытка довольно спорное решение Ивана Мазепы размазать ровных слоем на всех, кто называет себя украинцами. Даже если они прямые потомки Искры или Кочубея. Смотрим дальше? «Как в петлю лезть, так сообща, суп выбирая в чаще, А курицу из борща грызть в одиночку слаще.» Ну откуда вымышленному жиду знать, что в 1941 году под Москвой каждый третий красноармеец был украинцем? В чью петлю тогда они полезли? Во время Отечественной 1812 года, Крымской войны, Турецких войн, в батальонах Ермолова украинцами было укомплектовано от трети до половины личного состава. В чью петлю они лезли, например, во время Русско-Японской? Как далеко Мукден от Василькова? От Шипки до Глухова? «Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит! » Что значит «пожили»? Мы живем рядом и вместе уже больше тысячи лет! А вот архетипические жиды именно «поживают вместе». А потом — хватит! — и переезжают поживать на другое место. Для архетипического жида территория народа определяется действием налогового кодекса. Вот тут акциз три процента — значит еще Россия. А вот пошло четыре с половиной — все, уже Украина. Но вряд ли кто-то из украинцев почитает Смоленск заграницей. И вряд ли кто-то из русских не считает Киев чужим городом. «Плюнуть, что ли, в Днепро, может, он вспять покатит» Днепр — река трех славянских народов. А рождается он в России, на Валдайской возвышенности.
Но жиду все равно, ему хочется посильнее обидеть, причем от чужого лица. Может, подерутся? Желательно, зацепить святыню, жид это знает. «Будете вы хрипеть, царапая край матраса, Строчки из Александра, а не брехню Тараса» Это вообще за гранью. Шевченко очень уважал Пушкина, знал многие его стихотворения наизусть, во многом вырос из него. Опять архетипическое жидовское желание противопоставить абсолютно непротиворечивые вещи, в надежде на мнимую обиду и конфликт третьих лиц. Мне нравятся многие вещи Бродского, в частности, я считаю его мастером стилизации. Я неоднократно читал этот текст, и он во мне сразу вызвал недоумение — такое ощущение, как будто давно знакомая симпатичная женщина нажралась водки, и теперь пьяная баба кидает тебе какие-то лошадиные претензии. Вроде все было… но не так же! Все перекручено, вывернуто, из мух наделано слонов, слоны просто игнорируются — в общем «обида дурного москаля» в лубочном варианте.
А потом я понял. Это претензии архетипического жида, «умный-слабый-трусливый-обидчивый». Который излагает их от лица одного мифического архетипа — «глупый-пьяный-обидчивый-грубый» к другому — «хитрый-подлый-жадный-неблагодарный». Кукольный театр. Комикс. Лубок. Ничего живого там нет, балаган с Петрушкой. Ну, вот и все. Поэтическая бомба снаряжена и готова. Она одинаково злобит и россиян, и украинцев. Одних из-за несуществующих обид, других из-за несправедливых обвинений. Эта бинарная смесь сработает страшно. Но ей нужен запал. Поэтому осталось только подписать ее известным жидовским именем и дать почитать хохлам и кацапам. И ждать новых еврейских погромов. Потому что если под этим пасквилем не будет имени Бродского, а будет имя…»[/blockquote]
***
— Шо скажете, мсье Остап Тарасович? – спросил жыд после долгого молчания. – Так, может, сходить на антресолю и принести ваш машиненпистоль?
— Так шо, то був не Бродський? – глухо спросил бендера. – Чи Бродський був не жид?
— Скажите, Остап Тарасович, жиду надо такое писать? Чтобы его потом били с двух сторон? – жыд вздохнул и скатал свой свиток обратно в рулон, перехватив ленточкой. – Может и месье Бродский. А может и не месье Бродский. Но не жид это писал точно. Я вам скажу больше — это даже не еврей писал… Это кацап писал. Вы извините, если вам машиненпистоль не надо доставать, так я тогда спать пойду. На корпоративе устал, женщины у нас в бухгалтерии такие живые, подвижные. Спокойной вам ночи, Остап Тарасович.
— Надобраніч, Янкелю Шмулєвічу, — рассеянно ответит бендера. — А чи можете мені цього папірця залишити? Я ще почитаю. А вранці вам віддам. Тю, та я обережно подивлюся, шо ви так сіпаєтесь, наче гроші в вас попросив…
Жыд ушел спать, а бендера еще долго сидел за столом, перечитывая стихи, то ли Бродского, то ли не Бродского, то ли хуй знает кого, заглядывая через строчку в свиток, качая головой и запивая поэзию горилкой.