И было в том племени два охотника – Тупынняк, шо значит Могучий Воин, и Худоян, что значит Мудрый Советчик. Были они неразлучными друзьями, охотились вместе на рырку, нерпу, кракенов и дайверов, а в штормовые дни собирали бутылки, прибитые волнами к берегу, и вместе с другими островитянами сдавали их за деньги гринписовцам, раз в два года приплывавшим на остров с экологической миссией. И могучий Тупынняк собирал бутылок больше всех прочих охотников, а мудрый Худоян следил, чтобы белые не наебали его при оплате стеклотары. Таким образом стали наши друзья самыми богатыми людьми в малеутском племени.
Однажды охотились друзья на бочки с соляркой, скатившиеся с японской рыболовной шхуны, накидывали на них сети и привязывали к корме каяка. Увлеклись добрым промыслом охотники, забыли глядеть на небо, нюхать ветер и пробовать воду, и попали в шторм, да еще при этом у каяка отказал мотор «Ямаха», намотавший сеть на винт. Смерть кружила над охотниками, держали они в лодке друг друга за руки, чтобы не выпасть из прыгающего по волнам «зодиака» в ледяные волны, и стали они с той поры побратимами до конца жизни.
К несчастью, в тот день потеряли в океане они своих верных и любимых жен, толкавших вплавь каяк к берегу вместо «Ямахи». Но род отважных охотников не прервался, ибо был уже к тому времени у Тупынняка сын – Тупынняк-ыгын, шести лет, а у Худояна дочь – Худоян-ышим, на два года младше. А имена потому такие неоригинальные, шо у малеутов вообще двенадцать имен на все случаи жизни, по шесть на мальчиков и девочек, и тут особо не разгонишься.
Но недолго были они побратимами, потому что на второй день после ледяного купания заболел могучий Тупынняк температурой, бредом и прочей аллергией на переохлаждение, да и помер, оставив Тупынняк-ыгына сиротой. А сиротой, друзья мои, выше семидесятой широты быть очень плохо и опасно для жизни, особенно в шесть лет.
Всю ночь сидел погруженный в тяжелые думы Худоян, слушая рокот погребального бубна, а утром надел японскую офицерскую фуражку, вышитую бисером и украшенную оленьими рогами, вышел из чума и закричал на четыре стороны света, согласно завету племени: «Ой-могой! Все кто меня слышит, выходите!..»
Выползли из чумов опухшие с похмелья после поминок малеуты, вопрошая Мудрого Советчика: «Какого хуя так орать спозаранку? Голова же раскалывается…» Но когда Худоян потребовал немедленно позвать вождя, как представителя светской власти Закона, и шамана, как представителя духовной власти Крови, а также принести регистрационную шкуру и официальный клюквенный сок для составления записи – заинтересованные малеуты побежали за вождем и шаманом, на бегу от сушняка черпая ртами снег. Потому шо остров маленький, событий немного, а тут уже второй день подряд всякое такое интересное происходит.
А когда пришли полусонные вождь и шаман, то посадил Худоян на правое колено шестилетнего Тупынняк-ыгына, и трижды сделал ему «ехали по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку бух!», официально усыновляя ребенка своего покойного побратима, о чем и была сделана запись алой клюквой на регистрационной оленьей шкуре племени. В небе утверждающе каркнул Могучий Ворон, в море проревел Вкусный Рырка, в траве прошуршала Мудрая Евражка, и обряд по Закону состоялся. Сентиментальные малеутки плакали навзрыд, а суровые малеуты переглядывались и бурчали довольно: «Есть, есть еще у нас настоящая дружба!»
Прошло десять лет. Из младшего Тупынняка выросло шото непонятное – крепкий как отец-Воин, но слишком умный из-за прослушивания радиоприемника, шо був в чуме у отчима-Советника. Так шо из силы Ворона и мудрости Евражки получилась така соби Вороняжка. Оно хорошо, когда ум и сила в одном, плохо когда сила своя, а ум из радио. Из Худояшки-ышимки тоже не але образовалось по местным меркам – худое, длинное, за версту видно, ни сисек, ни жопы у девки, а у малеутов в женщине ценятся округлость в отдельных местах тела, и общая незаметность в целом на ландшафте и в помещении.
А тут еще горе приключилось, облизывал старый Худоян банку от рыбных консервов, порезал язык и помер от сепсиса и старости. Горе-горе, да никто не вечен, особенно при отсутствии современной медицины. И опять в похоронные бубны бубнили малеуты всю ночь. А утром вылазит из чума молодой Тупынняк-ыгын, и как десять лет назад, давай орать на все стойбище: «Ой-могой! Все кто меня слышит…»
— Да еб жеж твою мать! – сказали похмельные аборигены. – Это у вас семейная традиция голосить после поминок, или уже общеплеменная? Суббота же, блять! Дай поспать!
— Это вопрос наследования! – надменно сказал Тупынняк-ыгын. – Давайте сюда вождя и шамана. И всю эту канцелярскую поебень – регистрационную шкуру, краску, коптилку для пальца и остальное, шо положено в таких случаях. Я сейчас судиться буду!
— Ого! – сказали удивленные малеуты. – Судиться! Прямо как у белых в сериалах!
Последний суд у них происходил во время визита корвета «Белльпуль» в 1775 году, когда судили французского матроса из Марокко за моржеложство. И побежали аборигены за вождем и шаманом, привычно смывая «котнакакал» во рту свежим снегом.
— Погоди, какое еще право первородства? – ошеломленно спросил шаман Тупынняк-ыгына. – Все знают, что Худошка – первая дочь Худояна. Собственно, она уже четыре года ему дочкой была, когда он тебя усыновил. Ты, как бы сказать, старший по возрасту – но второй по порядку.
— Согласно Закону, усыновленные дети имеют все права родных – растолковывал младший Тупынняк. Так? А раз так, то на момент после усыновления у Худояна было двое детей, сын и дочь, шести и четырех лет. Слушай, даже малеуты умеют до шести считать. Ворон каркнул? Рырка рычал? Еврашка прошуршала? Все, я законный ребенок. В шкуру регистрационную посмотри.
— Так никто и не спорит. Я не понимаю в чем проблема? – насупился вождь. Конечно, ты как усыновленный Худояном, имеешь право на наследство. Но и сестра твоя имеет право на свою долю. Какая разница, первый-второй… мы что, в прятки играем?
— Проблема в том, — снисходительно пояснил Тупынняк-ыгын, что я требую рассмотреть ряд имущественных исков в заявленном мною порядке, а не гагачьей кучей, как вы тут привыкли. Сначала иск по Закону – это, вождь к тебе. Ты должен признать меня старшим в семье и первородным наследником. А потом, когда мы что надо на шкуре запишем, я подам второй иск по Крови – это уже к тебе, шаман. Поскольку общей крови у меня и этой костлявой нет – то и делать ей в моем новом чуме нечего.
— Э, погоди… так ты хочешь по Крови решать, или по Закону? Ты уж что-то одно выбери, будь добр.
— Я хочу решать разные проблемы наиболее подходящим для каждой способом, — терпеливо пояснил потенциальный единственный наследник двух домов. – Ты ведь тоже, вождь, берешь одно оружие на птицу, второе на рыбу, третье на морского зверя. И каждый раз ты прав! Почему же я не могу быть прав?
— Эдак можно все на бабушку Слепомырю переписать, ей сто четырнадцать зим, все полярные, и по матери она в роду Худояна старшая, – угрюмо отозвался шаман.
— Бабушка Слепомыря через два шага на третий на бок падает, — заржал Тупынняк-ыгын. – И днем с духами разговаривает. Слушайте, давайте без бабушки. Даже если вы наскребете на юриста из самого Анкориджа – что однозначно дороже стоимости оспариваемого имущества – я за неделю оформлю опекунство над бабушкой. Если, конечно, успею до того, как бабуля в Верхнюю Тундру уйдет. В принципе, меня оба варианта устраивают…
— Ытынгын бырлы-пиздец, — тихо сказал шаман, впервые в своей духовной жизни столкнувшись с юридической коллизией. – Слушай, а может вы поженитесь с Худоян-ышим, после того, как мы аннулируем ваше родство по Крови по второму иску? Тогда все прекрасно сойдется и по Крови, и по Закону… и даже по справедливости?
— И зачем мне жена без наследства и приданого? Да еще такая костлявая? –Тупынняк-ыгын уже откровенно веселился. – Да ладно, что я, зверь совсем. Не выгоню же я ее. Я лучше Гавкотана из будки выгоню – совсем кобель старый стал, ни слуха, ни зубов. Да и хозяина во мне не признает. А Худояшке в его будке постелю. Захочет жрать – пусть сама приходит в чум, зачем для этого жениться?
-Ах ты хуй моржованный, — сквозь зубы сказал вождь.
— Но-но! – надменно ответил младший Тупынняк. – Попрошу без оскорблений. Консолидированное имущество возглавляемого отныне мной семейства Тупынняк-Худоян составляет теперь пятьдесят один процент активов населения острова. Что дает мне возможность – я бы даже сказал, налагает обязанность! – участвовать в следующих выборах вождя через два года. И еще посмотрим – кто из нас моржованный. Давайте, коптите пальцы, дедули. Будем документ по правилам скреплять.
— Может знамения сначала дождемся? – спросил шаман. Тупынняк-ыгын пожал плечами, посмотрел вверх и свистнул. Ворон с небес молча серанул ему на парку.
— Считается, – сказал молодой Тупынняк. – Евражки, я так понимаю, не будет, у нее спячка восемь месяцев. Что у нас там Рырка в море?
С моря загудело. Тупынняк наставительно поднял палец.
— Погодите, — сказал вождь, напряженно всматриваясь в туманную бухту. – Какой же это рырка с двумя фонарями? Это что, «Гринпис» на год раньше приплыл? Бутылки-то еще не собраны…
Были это, однако, вовсе не гринписовцы, а экспедиция журнала «Нэйшнл Джиографик». Во главе с каким-то всемирно-элитным фотохудожником, сильно похожим на нетрадиционно-ориентированного, джиографики приплыли на экзотический Малеут-Айленд фотографировать вымирающую крачку на фоне местных скал. В итоге, четыре недели элитный художник, забыв про крачек и экологию, фотографировал на фоне этих скал бедную Худоян-ышим в расшитых бисером унтах и меховом бикини, страшно ругаясь на смеси вьет-французского и гарлемского языков, когда неуклюжая дылда пыталась сутулиться или хотя бы намазаться от холода моржовым жиром.
Остальные члены экспедиции стояли на уважительном расстоянии и снимали происходящее на смартфоны. Еще дальше, укрывшись за кустом карликового мха, за фотосессией молча наблюдали шаман и вождь. Они ничего не снимали, а только иногда переглядывались.
По ночам фотогений куда-то слал через спутник гигабайты сетов, а потом, матерясь в карманный «иридиум», уволился из «Нейшнл Джиографик» и тут же устроился в «Вог» и «Визионер».
Еще через день возле острова на воду опустился реактивный гидросамолет, откуда вышли четыре надменных лойера в таких костюмах, шо стало понятно даже малеутам – эти адвокаты далеко не из Анкориджа. Лойеры гуськом проследовали в чум шамана, заперлись там, и еще сутки из жилища колдуна доносился запах грибного дыма, французского парфума, чеканные формулировки из германского и прецедентного права, перебиваемые камланиями Ворону, Рырке и Евражке. Любопытные малеуты залегли в снегу, но старались близко к чуму не приближаться – чтобы не попасть случайно под удар заклинания.
Далеко за полночь, размахивая руками, из капища выскочил вождь, выпустив за собой клуб грибного дыма, и убежал в ночную вьюгу, но скоро вернулся, толкая перед собой сонную и перепуганную Худоян-ышим. После чего камлания шамана и бормотания лойеров прервались таким истошным женским воплем, что ошалевшие от ужаса малеуты порскнули по снегу во все стороны, подальше от страшноватенького чума, втягивая головы в кухлянки и поминая Ворона.
Наутро лойеры в том же порядке, друг за другом, проследовали обратно в гидросамолет. За ними обреченно брела зареванная Худоняшка с тощим узелком в руках. За руки ее поддерживали и что-то нашептывали в оба уха фотомаэстро и шаман. Вслед им, прищурившись, смотрел вождь, затягиваясь гаванской сигарой толщиной в бивень рырки. Женщины опять плакали, охотники молчали, а бабушка Слепомыря неодобрительно качала головой, глядя на процессию, и говорила что раньше такого не было. Человеческие жертвы приносили в лихие годы, случалось, особенно сирот. Но не юристам же, тьфу! Прости нас Ворон за такую мерзость…
Все эти дни Тупынняк-ыгын ночевал в будке изгнанного в дикую природу старого малеутского моржедава Гавкотана, стараясь лишний раз оттуда не высовываться. Такого наезда юристов из-за двух паршивых кожаных каяков, латанных чумов, медной посуды и бэушного мотора «Ямаха» он не ожидал.
Тупынняк-младший дождался, пока гидроджет взлетит и растает в небе, облегченно выдохнул, выбрался из собачьей будки, и пошел проводить инвентаризацию отчужденного имущества, рассчитывая на успех в предвыборной кампании.
А через два года, когда до выборов вождя оставалось несколько дней и Тупыннак-ыгын лидировал по всем соцопросам с результатом в 86%, у острова грохнул якорями контейнеровоз «Хибакуси-Мару», порт приписки Нагасаки, поревел сиреной, покрутил стрелами кранов и выгрузил на гальку четыре стандартных сорокафутовых «хай-кьюба» и еще восемь танк-контейнеров с горючим. «Ой-Могой!» — думали жители острова, сбегаясь на берег: «Все, кто слышит! Проходной двор, а не арктический остров!»
На берегу вождь уже сверял с карго-мастером по накладным груз – утепленные модульные дома, дизель-электростанция, вездеходы, соляра к этому богатству, две авиетки со сложенными крыльями, сборно-соборную церковь Ворона, Моржа и Еврашки и полевой завод по изготовлению стеклянных бутылок. К заводу прилагался контракт с «Гринписом» на ежегодный выкуп стеклотары, пролоббированный сразу четырьмя американскими сенаторами, кардиналом Монтевидео и известной голливудской актрисой, защитницей крачек.
Шаман, держа под мышкой глянцевый журнал мод, шевеля губами, напряженно читал письмо, написанное пиктограммами вперемешку с кривыми латинскими буквами, где описывалась имущественная доля каждого жителя острова. «Это к чему ж такая чайка вверх ногами и три нерпы нарисованы?..» — бормотал шаман, — «ага, теперь понятно, «ваша Худояша, aka Худи Мальборо-Онассис…»
— Дай сюда! – нетерпеливо буркнула бабушка Слепомыря, стащила беззубым ртом с рук расшитые варежки и выцепила артритной пятнистой кистью у шамана журнал, на лакированной обложке которого красовалась Худоян-ышин собственной персоной, в монокини из двадцатикаратных бразильских бриллиантов, скрепленных платиновой проволокой.
Вы-вы-вы, — сказала бабушка, затем выплюнула изо рта варежки на снег. — Вы вот видите до чего девка своим умом дошла! Раз Ворон красоты ей не дал… ну хоть Евражка с мудростью помогла!
Из дикой природы в поселок вернулся Гавкотан – злой и отожравшийся на яйцах вымирающих крачек до размеров Жеводанского зверя. А поскольку малеутские псы прекрасно понимают местное наречие, он подслушал у вечернего костра, что личная доля акций Тупынняка-ыгына при новом имущественном раскладе упала до 0.0002% от общей стоимости акций, и подобных нищебродов надо каюрскими остолами гнать с такого богатого и приличного острова, как Малеуты. Гавкотан нехорошо оскалился и пошел явочным способом занимать бывший чум своего покойного хозяина под личное жилье.
Потому что доля Гавкотана, согласно подписанным бумагам, теперь составляла полтора процентов акций Малеутов, а считать малеутские моржедавы тоже умеют — по крайней мере до полутора.
Все у всех наладилось. «Гринпис» по договору вывозит бутылки для переработки обратно в песок и соду в Уругвае, деньги на остров текут рекой, поголовье крачек восстановлено до такой степени, что вокруг южной части острова засранный ими селитрой прибрежный лед не тает, зато иногда самовозгорается. Вождь купил себе полугусеничный «амбассадор» и ведет переписку с ООН, требуя заменить во всех картах и атласах унизительное колониальное название «Малеут-Айленд» на историческое «Апыч Малеутанчан Ыччыгыччын-ачча». Бюрократы и чиновники, пугаясь дикой транскрипции буквы «tsch» в таком количестве, ежегодно откупаются международной экономической помощью.
Два раза в неделю на остров прилетает чартер с туристами. Эту коммерческую нишу сразу оккупировала бабушка Слепомыря, которая водит калифорнийских лохов на побережье и резной палочкой показывает то место, где из морской пены вышла на берег бесподобная богиня океана Худоян-ышин. Туристы, глядя на прибрежную ледяную кашу, ежатся в теплых куртках-«алясках», лязгают зубами и затворами фотоаппаратов и покупают сувенирные бутылки местного производства с корабликами внутри.
Тупынняк-ыгын тоже пытался вклиниться в этот бизнес, показывая туристам «дом, где родилась несравненная…», но поскольку он недальновидно подчистил все документы на собственность, вытерев оттуда имя Худояшки, бабушка Слепомыря легко уделала его с помощью недорогих лойеров из Анкориджа. Из океанской пены вышла – и точка. Вот патент.
Худи Мальборо-Онассис сейчас, кажется, уже Худи Кеннеди-Гримальди, но точно не скажу. Все так быстро меняется в мире Высокой Моды. Дива обещала приехать на свое 20-летие, но опять не смогла из-за твидового кризиса. Прислала вместо себя на остров финальный матч Кубка Стенли и цирк Дю Солей. Но в следующем году – уж наверняка!
И только шаман живет себе, как жил, игнорируя нечестивое сборное модульное капище, и продолжая камлать на природе, гоняя посохом духов и туристов.
Во имя Могучего Ворона, Вкусной Рырки и Мудрой Евражки, надобранич.
А тераз мораль. Вернее, половина морали, а вторая – с вас.
Право первородства – порождение бедности человечества, когда член общества особо не рассчитывает на результаты собственного труда (или мало выходит, или все отнимут), а больше на накопления, сделанные поколениями его предков. Трудно представить, чтобы современный европейский или американский тин-раздолбай стал бы всерьез связывать свое будущее с папиным счетом и порядком наследования. Бывает, конечно, такой соблазн, особенно если папа у тебя Билл Гейтс. Но сам Билл сказал журналистам «дам засранцу один миллион – и пусть крутится, как хочет». А чо он вообще хочет, кстати, этот западный молодой человек?
Он хочет побыстрее съебаться из дома в универ, изучать там девок и каннабис… то есть анатомию и ботанику, потом быстро стать нобелевским лауреатом, королем биржи или тиражным исполнителем рапы. От папы, так уж и быть, он готов принять в наследство «ту-самую-бейсбольную-перчатку». Но при условии, чтобы звонить домой не чаще двух раз в месяц.
Это путь развития в изобильном мире, где можно наловить всего самому. В голодном же мире – надо с разинутым ртом ждать в этот рот по праву перворотства, как паук в паутине, комбинируя существующее или выдуманное «право» с услугами наемных комментаторов, толкователей и юристов. И если кто-то говорит всерьез о первородстве — в 99% случаев он собирается из-под вас выдернуть что-то материальное. И в 100% случаев это лузер.
А при чем тут сакральный Крым, исконная Новороссия, и прочие собирания земель (где до кацапа нога человеческая не ступала, надо понимать — как на Марсе), с постоянными ссылками на первородство и уточнениями «это судим по Закону, а это — по Крови», догадаетесь, кадеты, сами.