За окном раздался гудок автомобиля. Мягко прошуршали шины в дородной пыли. Рокот мотора смолк у самых ворот.
Брат встал из–за стола. Выглянул в окно на улицу, обернулся к нам и бросил тревожно:
— Воронок подъехал… Кажется к нам.
Жена испуганно взглянула на меня, и слезы задрожали на ее ресницах. Мать молча перекрестилась.
Часы пробили полночь…
Около двух часов тому назад закончился мой тяжелый трудовой день репортера советской газеты. Брат вернулся домой немного раньше. Мы вчетвером сидели за ужином. Ели пайковый черный хлеб и кислое «повидло» — дешевый жидкий мармелад. Запивали суррогатом чая из каких–то безвкусных трав, купленного в магазине стахановской промысловой артели. Ужин более, чем скромный, но обычный для рядового советского служащего. Разговор не клеился. Изредка перебрасывались безразличными фразами. День утомил нас. Хотелось спать…
Автомобильный гудок вспугнул аппетит и сон. Охваченные тревогой мы подошли к окну. Тяжелое молчание застыло в комнате.
Длинный закрытый автомобиль ночным жутким чудовищем разлегся на улице. Тусклые лучи уличного электрического, фонаря жирными мазками ложились на его черные бока. Фары машины, как огромные глаза, мигнули и погасли.
— Вам надо бежать. Пока еще не поздно, — взволнованно зашептала мне на ухо жена. — Бегите оба: ты и он, — взглянула она на брата.
Я взял ее за руки. Они были холодны и дрожали.
— Успокойся, Лида, — сказал я, сдерживая дрожь в голосе. — Может быть, приехали вовсе и не к нам, В доме много жильцов… А нас арестовывать не за что. Мы не преступники.
— Арестовывают не только преступников, — перебил брат. — В концлагерях полным–полно невинных. Это я знаю, во всяком случае, лучше тебя. Строил социализм на людских костях…
Брат недавно приехал с Дальнего Востока. Прошел там суровую и страшную советскую школу. Шесть лет назад он поверил в социалистическое строительство счастливой и радостной жизни. Начитался пропагандной литературы. Наслушался речей на комсомольских собраниях. И, как многие юноши до него, стал советским энтузиастом. Добровольцем отправился на далекую окраину строить большой военный завод. Три года строил, затем был обвинен во вредительстве и столько же лет провел в концлагере. Эти годы излечили его от энтузиазма. Нам он почти ничего не рассказывал о жизни на Дальнем Востоке. Только однажды, за стаканом водки в праздник, зло ответил на мои расспросы:
— Чего тебе рассказывать? Все равно не поверишь. Строительство коммунизма надо на собственной шкуре почувствовать — Вот я положил на его проклятый алтарь свою молодость и здоровье. А многие мои приятели и головами пожертвовали. Нам–то все теперь понятно. Нет, не хочу рассказывать. К тому же, я этим… энкаведистам дал подписку о неразглашении лагерных тайн. Только одно тебе скажу: коммунизм и советская власть — самые подлые создания человечества. Так–то, братец. Выпьем лучше…
Из концлагеря он привез больные легкие и только половину зубов. Остальные съела цынга. Иногда у него срывались ругань и злобно–иронические замечания по адресу советской власти. В таких случаях я, обычно, возражал ему. Так и теперь возразил в ответ на его замечание:
— Невинных не арестовывают. У нас в редакции тоже кое–кого забрали. Хорошими работниками считались, а впоследствии оказалось, что они — враги народа.
Брат криво усмехнулся.
— И ты этому веришь, дурак? Враги народа! Такие же, как ты. Враги–то повыше сидят. В Кремле.
— Тише, Леня, — остановила его мать. — Соседи могут подслушать. Потом беды не оберешься.
— Бросьте вы спорить. Тоже нашли время, — вмешалась жена. — Бегите! Мама, скажи им.
Мать смахнула слезу со щеки. Перекрестила нас и прошептала тоскливо и скорбно:
— Дети мои! Идите все трое… А я как–нибудь одна.
Брат сплюнул в окно. Махнул рукой и сказал решительно:
— Нет! Так дело не пойдет. Будь я один, моментально драпанул бы. Попробуй, ищи меня. Но ведь ты, обратился он ко мне, — в таких штуках никакого опыта не имеешь. Попадешь в два. счета, тем более с женщиной_Может быть, посчастливится? — произнес я, колеблясь.
— Бывает. Хотя и редко, — процедил сквозь зубы он. — Только ты о матери тоже подумай. Ее за нас на допрос потянут.
— Кому я, старуха, нужна? Меня не тронут.
— Еще как тронут. Объявят врагом народа. Сядешь в тюрьму на старости лет.
Жена положила мне руки на плечи.
— Уходи сейчас же. Умоляю. Сделай это для меня. Еще есть время. Через чужие дворы уйдешь, — твердила она. — А мы… мы все перетерпим.
— Но за что же? — вырвалось у меня. — В контрреволюционных организациях я не состою, против власти не выступал…
В голосе жены зазвучала досада:
— Ты удивительно наивен. Не замечаешь, что делается вокруг. Они сажают в тюрьму всех, кто попадется под руку.
— Верно, Лидочка. Ты права, — поддержал брат насмешливо. — Наивности у него хоть отбавляй. Впрочем он, до некоторой степени, прав. Сажать его, пожалуй, не за что. Он беспартийная редакционная лошадка, работает за троих и ведет себя тише воды, ниже травы. Уж за кого им хвататься, так это за меня. Вероятно они ко мне с визитом. Прошлые мои грехи вспомнили…
Говоря о моей полной невиновности перед советской властью, брат был не совсем прав. Явных и важных преступлений против нее я не совершал, но, как и у многих граждан нашей страны, кое–какие тайные антисоветские грехи у меня имелись…
Напряженно наблюдали мы через окно за арестанским автомобилем. Во время нашего разговора от него отделились две фигуры, прошли несколько раз по улице, потоптались у ворот, потом на мгновение зажгли карманные фонари, осветив ими номер дома и нырнули в калитку. Теперь момент для побега нами был уже упущен. Из груди жены вырвался короткий и безнадежный стон отчаяния.
Секунды ожидания казались вечностью. Время, как бы, остановилось. Молчание стало невыносимым… Тяжелые шаги на лестнице вызвали у меня невольный вздох облегчения. И сейчас же страх и тревога охватили всего. Куда они пойдут? Шаги раздались в коридоре и замерли у дверей в нашу квартиру.
— К нам! Господи помилуй! — шепотом выдохнула мать.
Дверь распахнулась. В комнату стремительно вошли двое. Первый был в штатском костюме, второй — в мундире НКВД у обоих в руках наганы.
— Руки вверх! И не двигаться! — крикнул энкаведист в мундире.
— К женщинам это приказание не относится, заметил улыбаясь человек в штатском.
Под прицелом наведенного на него револьвера брат медленно поднял руки.
— Вы тоже, — указало на меня револьверное дуло. Торопливо исполнил я приказание. Пальцы энкаведиста в мундире проворно забегали по моему телу, вывернули карманы, прощупали борта и рукава пиджака. Штатский обыскивал моего брата.
Неприятная и унизительная процедура нашего обыска длилась несколько минут. Со смешанным чувством страха и отвращения разглядывал я обыскивающих. Тот, который ощупывал меня был плотным, коренастым брюнетом с курчавым сальным чубом в новеньком, сидящем в обтяжку мундире. Черты полного, слегка обрюзгшего лица грубы и расплывчаты, но глаза маленькие, очень живые и внимательно–щупающие. Под носом модные «чаплинские» усики. Обыскивая меня, он громко сопел.
Человек в штатском представлял собой весьма любопытную фигуру. Светлый блондин, худой до такой степени, что казался скелетоподобным. Сутулый, сгорбленный с втянутой в плечи головой. Ноги, как палки и тонкие, почти просвечивающие кисти цепких рук. С бледного, нездорового цвета лица не’ сходит зловещая улыбка. При взгляде на него казалось, что улыбается мертвый череп.
Пока я рассматривал энкаведистов, брату успел надоесть обыск. Он опустил руки и запальчиво сказал улыбающемуся:
— Чего так долго копаетесь? Арсенала в моих карманах нет.
— Вы спокойнее. Без сопротивления… Не то, — и энкаведист подбросил на ладони наган.
— Ты меня своей пушкой не пугай. Видал их достаточно, — скрипнул зубами от злости брат.
— Интересуюсь, где это? — спросил улыбающийся.
— Не ваше дело. Вы не следователь… За кем пришли?
— Вот за этим приятным молодым человеком, — повел в мою сторону дулом нагана улыбающийся.
— Михаил! — истерично вскрикнула жена.
— Давайте не разговаривать с арестованным! Это не разрешается, — остановил ее энкаведист в мундире.
— За что вы меня арестуете? Я ни в чем не виноват, — задыхаясь проговорил я.
— Там разберутся. Вот прочтите, — ответил энкаведист.
Волосатая красная рука в мундире протянула мне лист бумаги. Перед моими глазами запрыгали крупные буквы:
«Ордер на арест…»
Читать дальше я не смог. Глаза застлало туманом… Энкаведисты приказали нам сесть на стулья в разных углах комнаты, а сами принялись ее обыскивать. Они вывалили на пол все вещи из ящиков комода и письменного стола. Распарывали матрасы на кроватях и рылись в корзине с грязным бельем. Перелистали все книги, журналы и мои черновые блокноты. Долго читали, полученные нами старые письма. И даже разворошили остатки зимней золы в печке.
Оцепенев от страха и безнадежности, сидел я на стуле в своем углу и тоскливо обводил глазами эту комнату, в которой прожил более десяти лет. Так знакомая обстановка, убогая, но родная: письменный стол, он же и обеденный, старинный пузатый комод и старенький ветхий шкаф для одежды, этажерка с книгами и коврик у двери. Три кровати по углам комнаты, задрапированные ширмами. Может быть, на все это я смотрю в последний раз?
Тревожная мысль забилась у меня в мозгу:
«Увижу ли я еще жену… мать… брата?»
Острая боль резнула по: сердцу. Невольно вскочил я со стула.
— Михаил; Михаил! — стонала жена.
— Вы, гражданочка, не отчаивайтесь. Берегите свои нервы. Денька через два–три ваш супруг, увернется домой, успокоительно заверил ее улыбающийся.
Фальшь и насмешка были в этих словах. Жена с отчаянием взглянула на него и ничего не ответила…
Обыск продолжался до рассвета. Они перерыли все наши вещи. Несколько книг, все письма и мои блокноты завернули в простыню, снятую с кровати матери. Улыбающийся стиснул этот узел подмышкой. Человек в мундире зевнул, потянулся и отрывисто бросил мне:
— Ну, что ж? Пошли!
— Кстати, — добавил улыбающийся, — захватите с собой смену белья и полотенце. Мыло можете не брать. Вам его выдадут в счет тюремного пайка.
Мать встала со стула, зашаталась и бессильно опять опустилась на него. Жена, вся в слезах, бросилась ко мне.
Энкаведист в мундире загородил ей дорогу.
— Подходить к арестованному запрещено, — отчеканил он.
Брат, сжав кулаки, шагнул вперед и крикнул:
— Дайте человеку с женой проститься! Вы… люди!
— Не прыгайте, молодой человек. До вас пока еще очередь не дошла, — с угрозой, но по прежнему улыбаясь оборвал его штатский.
Я находился в состоянии полной растерянности. Мысли мои путались, а язык как бы прилип к гортани. Ни одного слова не мог я выдавить из себя, ни одного жеста сделать…
Мать протянула мне маленький сверток. Волосатая рука перехватила его.
— Здесь белье, полотенце и хлеб, — прошептала мать.
— Передавать что–либо арестованному без предварительной проверки запрещается. Он получит вашу передачу потом, — заявил энкаведист.
Затем он повернулся ко мне и приказал:
— Давай! Пошли!
Он первым вышел из комнаты. Улыбающийся легонько толкнул меня к двери. Я пошел, с трудом волоча свои налившиеся чугунной тяжестью ноги…
Последнее, что мне бросилось в глаза, это вздрагивающие от рыданий плечи жены, скорбное, побелевшее лицо матери, сжатые в бессильной ярости кулаки брата и холодно–матовый блеск вороненых наганов в руках моих конвоиров…
В коридора не было никого, но за дверями соседних с нашей квартиры слышались шорохи, сдержанный кашель, вздохи и приглушенные голоса. Люди там не спали. Страшный черный ворон НКВД прогнал сон из дома.
В полузабытье вышел я на улицу, по знаку энкаведиста сделал несколько шагов к автомобилю и, согнувшись, пролез через его низкие дверцы. Дважды щелкнул замок за моею спиной. Тьма окутала меня. Мотор автомобиля назойливым рокотом ворвался мне в уши.
Черный ворон полетел по кочковатым и пыльным улицам города.
Это было 5 августа 1937 года.
Читать онлайн: Михаил Матвеевич Бойков — Люди советской тюрьмы
________________________________________
Читать: К 84–летию 37 года. На чём увозили в лагеря? Воронок, эмка и другие моторы ГУЛАГа
Читать: Бутовский полигон
Всего на Бутовском полигоне с августа 1937 по октябрь 1938 года были расстреляны 20 761 человек
Читать: 1937 год: Как это было. Я попова жена, еду колхоз поджигать.
Цитата: В стенах монастыря с 1927 года был устроен первый в Москве крематорий. С 1929 года Донское кладбище использовалось для тайного захоронения жертв политических репрессий.
Выдержки из дневника:
«Тихо, мрачно, всюду шпионы, то и дело шмыгают темные кареты, и действительно темные, т.к. не имеют не только, как ранее, хотя маленького окошечка, но даже и отдушины. И вот эти «черные вороны», как их зовут, шмыгают по улицам Москвы, а ночью их количество увеличивается в десять раз. Жутко».
Читать: История автозаков в СССР
—
https://ne_trotsky.d3.ru/posle-polunochi-2106518/
ВАТНАЯ СВОЛОЧЬ СТУЧИТ: Россия не поддержала навальнят: пользователи соцсетей завалили полицию информацией о своих знакомых, поддерживающих протесты
Доказательство того, что Навального и его хомячков не поддержали жители России — пользователи соцсетей завалили полицию информацией о своих знакомых, поддерживающих протесты. Это несмотря на то, что в России не принято стучать на соседей. Это значит, что эти протестуты и протестутки всех реально выбешивают. Наше общество не любит провокаторов.
Россияне начали активно информировать правоохранительные органы о своих знакомых, которые поддерживают демократические протесты и размещали призывы выйти 23 января на несогласованные акции.
Как сообщает телеграм–канал Baza, в полиции получили множество обращений на «ТикТок»–блогеров, которые выходили, в частности, на Пушкинскую площадь в Москве и записывали ролики об этом.
Также несколько десятков обращений поступило от пользователей сети «ВКонтакте», в которых высказывается просьба разобраться с теми, кто по мнению авторов заявлений «занимается противозаконной деятельностью».
При этом в ряде случаев, авторы обращений раскрывали настоящие имена блогеров, которые прятались за никнеймом, указывали их телефоны, адреса.
Via.
—
https://politics.d3.ru/rossiia-ne-podderzhala-navalniat-polzovateli-sotssetei-zavalili-politsiiu-informatsiei-o-svoikh-znakomykh-podderzhivaiushchikh-protesty-2106551/
